Сергей Александрович Есенин. Жизнь и творчество русского поэта. Поэма Анна Снегина

Сергей Александрович Есенин (Sergey Esenin)
Поэма Анна Снегина
                        А. Воронскому
	
		1
	
	"Село, значит, наше - Радово,
	Дворов, почитай, два ста.
	Тому, кто его оглядывал,
	Приятственны наши места.
	Богаты мы лесом и водью,
	Есть пастбища, есть поля.
	И по всему угодью
	Рассажены тополя.
	
	Мы в важные очень не лезем,
	Но все же нам счастье дано.
	Дворы у нас крыты железом,
	У каждого сад и гумно.
	У каждого крашены ставни,
	По праздникам мясо и квас.
	Недаром когда-то исправник
	Любил погостить у нас.
	
	Оброки платили мы к сроку,
	Но - грозный судья - старшина
	Всегда прибавлял к оброку
	По мере муки и пшена.
	И чтоб избежать напасти,
	Излишек нам был без тягот.
	Раз - власти, на то они власти,
	А мы лишь простой народ.
	
	Но люди - все грешные души.
	У многих глаза - что клыки.
	С соседней деревни Криуши
	Косились на нас мужики.
	Житье у них было плохое -
	Почти вся деревня вскачь
	Пахала одной сохою
	На паре заезженных кляч.
	
	Каких уж тут ждать обилий, -
	Была бы душа жива.
	Украдкой они рубили
	Из нашего леса дрова.
	Однажды мы их застали...
	Они в топоры, мы тож.
	От звона и скрежета стали
	По телу катилась дрожь.
	
	В скандале убийством пахнет.
	И в нашу и в их вину
	Вдруг кто-то из них как ахнет! -
	И сразу убил старшину.
	На нашей быдластой сходке
	Мы делу условили ширь.
	Судили.  Забили в колодки
	И десять услали в Сибирь.
	С тех пор и у нас неуряды.
	Скатилась со счастья вожжа.
	Почти что три года кряду
	У нас то падеж, то пожар".
	
	 *
	
	Такие печальные вести
	Возница мне пел весь путь.
	Я в радовские предместья
	Ехал тогда отдохнуть.
	
	Война мне всю душу изъела.
	За чей-то чужой интерес
	Стрелял я в мне близкое тело
	И грудью на брата лез.
	Я понял, что я - игрушка,
	В тылу же купцы да знать,
	И, твердо простившись с пушками,
	Решил лишь в стихах воевать.
	Я бросил мою винтовку,
	Купил себе "липу", и вот
	С такою-то подготовкой
	Я встретил 17-ый год.
	
	Свобода взметнулась неистово.
	И в розово-смрадном огне
	Тогда над страною калифствовал
	Керенский на белом коне.
	Война "до конца", "до победы".
	И ту же сермяжную рать
	Прохвосты и дармоеды
	Сгоняли на фронт умирать.
	Но все же не взял я шпагу...
	Под грохот и рев мортир
	Другую явил я отвагу -
	Был первый в стране дезертир.
	
	 *
	
	Дорога довольно хорошая,
	Приятная хладная звень.
	Луна золотою порошею
	Осыпала даль деревень.
	"Ну, вот оно, наше Радово, -
	Промолвил возница, -
	Здесь!
	Недаром я лошади вкладывал
	За норов ее и спесь.
	Позволь, гражданин, на чаишко.
	Вам к мельнику надо?
	Так вон!..
	Я требую с вас без излишка
	За дальний такой прогон".
	. . . . . . . . . . . . . . . .
	Даю сороковку.
	"Мало!"
	Даю еще двадцать.
	"Нет!"
	Такой отвратительный малый.
	А малому тридцать лет.
	"Да что ж ты?
	Имеешь ли душу?
	За что ты с меня гребешь?"
	И мне отвечает туша:
	"Сегодня плохая рожь.
	Давайте еще незвонких
	Десяток иль штучек шесть -
	Я выпью в шинке самогонки
	За ваше здоровье и честь..."
	
	 *
	
	И вот я на мельнице...
	Ельник
	Осыпан свечьми светляков.
	От радости старый мельник
	Не может сказать двух слов:
	"Голубчик!  Да ты ли?
	Сергуха!
	Озяб, чай?  Поди продрог?
	Да ставь ты скорее, старуха,
	На стол самовар и пирог!"
	
	В апреле прозябнуть трудно,
	Особенно так в конце.
	Был вечер задумчиво чудный,
	Как дружья улыбка в лице.
	Объятья мельника круты,
	От них заревет и медведь,
	Но все же в плохие минуты
	Приятно друзей иметь.
	
	"Откуда?  Надолго ли?"
	"На год".
	"Ну, значит, дружище, гуляй!
	Сим летом грибов и ягод
	У нас хоть в Москву отбавляй.
	И дичи здесь, братец, до черта,
	Сама так под порох и прет.
	Подумай ведь только...
	Четвертый
	Тебя не видали мы год..."
	. . . . . . . . . . . . . . . .
	. . . . . . . . . . . . . . . .
	
	Беседа окончена...
	Чинно
	Мы выпили весь самовар.
	По-старому с шубой овчинной
	Иду я на свой сеновал.
	Иду я разросшимся садом,
	Лицо задевает сирень.
	Так мил моим вспыхнувшим взглядам
	Состарившийся плетень.
	Когда-то у той вон калитки
	Мне было шестнадцать лет,
	И девушка в белой накидке
	Сказала мне ласково:  "Нет!"
	Далекие, милые были.
	Тот образ во мне не угас...
	Мы все в эти годы любили,
	Но мало любили нас.
	
		2
	
	"Ну что же!  Вставай, Сергуша!
	Еще и заря не текла,
	Старуха за милую душу
	Оладьев тебе напекла.
	Я сам-то сейчас уеду
	К помещице Снегиной...
	Ей
	Вчера настрелял я к обеду
	Прекраснейших дупелей".
	
	Привет тебе, жизни денница!
	Встаю, одеваюсь, иду.
	Дымком отдает росяница
	На яблонях белых в саду.
	Я думаю:
	Как прекрасна
	Земля
	И на ней человек.
	И сколько с войной несчастных
	Уродов теперь и калек!
	И сколько зарыто в ямах!
	И сколько зароют еще!
	И чувствую в скулах упрямых
	Жестокую судоргу щек.
	
	Нет, нет!
	Не пойду навеки!
	За то, что какая-то мразь
	Бросает солдату-калеке
	Пятак или гривенник в грязь.
	
	"Ну, доброе утро, старуха!
	Ты что-то немного сдала..."
	И слышу сквозь кашель глухо:
	"Дела одолели, дела.
	У нас здесь теперь неспокойно.
	Испариной все зацвело.
	Сплошные мужицкие войны -
	Дерутся селом на село.
	Сама я своими ушами
	Слыхала от прихожан:
	То радовцев бьют криушане,
	То радовцы бьют криушан.
	А все это, значит, безвластье.
	Прогнали царя...
	Так вот...
	Посыпались все напасти
	На наш неразумный народ.
	Открыли зачем-то остроги,
	Злодеев пустили лихих.
	Теперь на большой дороге
	Покою не знай от них.
	Вот тоже, допустим... C Криуши...
	Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,
	Они ж, воровские души,
	Вернулись опять домой.
	У них там есть Прон Оглоблин,
	Булдыжник, драчун, грубиян.
	Он вечно на всех озлоблен,
	С утра по неделям пьян.
	И нагло в третьевом годе,
	Когда объявили войну,
	При всем честном народе
	Убил топором старшину.
	Таких теперь тысячи стало
	Творить на свободе гнусь.
	Пропала Расея, пропала...
	Погибла кормилица Русь..."
	
	Я вспомнил рассказ возницы
	И, взяв свою шляпу и трость,
	Пошел мужикам поклониться,
	Как старый знакомый и гость.
	
	  *
	
	Иду голубою дорожкой
	И вижу - навстречу мне
	Несется мой мельник на дрожках
	По рыхлой еще целине.
	"Сергуха!  За милую душу!
	Постой, я тебе расскажу!
	Сейчас!  Дай поправить вожжу,
	Потом и тебя оглоушу.
	Чего ж ты мне утром ни слова?
	Я Снегиным так и бряк:
	Приехал ко мне, мол, веселый
	Один молодой чудак.
	(Они ко мне очень желанны,
	Я знаю их десять лет.)
	А дочь их замужняя Анна
	Спросила:
	- Не тот ли, поэт?
	- Ну, да, - говорю, - он самый.
	- Блондин?
	- Ну, конечно, блондин!
	- С кудрявыми волосами?
	- Забавный такой господин!
	- Когда он приехал?
	- Недавно.
	- Ах, мамочка, это он!
	Ты знаешь,
	Он был забавно
	Когда-то в меня влюблен.
	Был скромный такой мальчишка,
	А нынче...
	Поди ж ты...
	Вот...
	Писатель...
	Известная шишка...
	Без просьбы уж к нам не придет".
	
	И мельник, как будто с победы,
	Лукаво прищурил глаз:
	"Ну, ладно!  Прощай до обеда!
	Другое сдержу про запас".
	
	Я шел по дороге в Криушу
	И тростью сшибал зеленя.
	Ничто не пробилось мне в душу,
	Ничто не смутило меня.
	Струилися запахи сладко,
	И в мыслях был пьяный туман...
	Теперь бы с красивой солдаткой
	Завесть хорошо роман.
	
	  *
	
	Но вот и Криуша...
	Три года
	Не зрел я знакомых крыш.
	Сиреневая погода
	Сиренью обрызгала тишь.
	Не слышно собачьего лая,
	Здесь нечего, видно, стеречь -
	У каждого хата гнилая,
	А в хате ухваты да печь.
	Гляжу, на крыльце у Прона
	Горластый мужицкий галдеж.
	Толкуют о новых законах,
	О ценах на скот и рожь.
	"Здорово, друзья!"
	"Э, охотник!
	Здорово, здорово!
	Садись!
	Послушай-ка ты, беззаботник,
	Про нашу крестьянскую жисть.
	Что нового в Питере слышно?
	С министрами, чай, ведь знаком?
	Недаром, едрит твою в дышло,
	Воспитан ты был кулаком.
	Но все ж мы тебя не порочим.
	Ты - свойский, мужицкий, наш,
	Бахвалишься славой не очень
	И сердце свое не продашь.
	Бывал ты к нам зорким и рьяным,
	Себя вынимал на испод...
	Скажи:
	Отойдут ли крестьянам
	Без выкупа пашни господ?
	Кричат нам,
	Что землю не троньте,
	Еще не настал, мол, миг.
	За что же тогда на фронте
	Мы губим себя и других?"
	
	И каждый с улыбкой угрюмой
	Смотрел мне в лицо и в глаза,
	А я, отягченный думой,
	Не мог ничего сказать.
	Дрожали, качались ступени,
	Но помню
	Под звон головы:
	"Скажи,
	Кто такое Ленин?"
	Я тихо ответил:
	"Он - вы".
	
		3
	
	На корточках ползали слухи,
	Судили, решали, шепча.
	И я от моей старухи
	Достаточно их получал.
	Однажды, вернувшись с тяги,
	Я лег подремать на диван.
	Разносчик болотной влаги,
	Меня прознобил туман.
	Трясло меня, как в лихорадке,
	Бросало то в холод, то в жар
	И в этом проклятом припадке
	Четыре я дня пролежал.
	
	Мой мельник с ума, знать, спятил.
	Поехал,
	Кого-то привез...
	Я видел лишь белое платье
	Да чей-то привздернутый нос.
	Потом, когда стало легче,
	Когда прекратилась трясь,
	На пятые сутки под вечер
	Простуда моя улеглась.
	Я встал.
	И лишь только пола
	Коснулся дрожащей ногой,
	Услышал я голос веселый:
	"А!
	Здравствуйте, мой дорогой!
	Давненько я вас не видала.
	Теперь из ребяческих лет
	Я важная дама стала,
	А вы - знаменитый поэт.
	. . . . . . . . . . . . . . . .
	
	Ну, сядем.
	Прошла лихорадка?
	Какой вы теперь не такой!
	Я даже вздохнула украдкой,
	Коснувшись до вас рукой.
	Да...
	Не вернуть, что было.
	Все годы бегут в водоем.
	Когда-то я очень любила
	Сидеть у калитки вдвоем.
	Мы вместе мечтали о славе...
	И вы угодили в прицел,
	Меня же про это заставил
	Забыть молодой офицер..."
	
	  *
	
	Я слушал ее и невольно
	Оглядывал стройный лик.
	Хотелось сказать:
	"Довольно!
	Найдемте другой язык!"
	
	Но почему-то, не знаю,
	Смущенно сказал невпопад:
	"Да...  Да...
	Я сейчас вспоминаю...
	Садитесь.
	Я очень рад.
	Я вам прочитаю немного
	Стихи
	Про кабацкую Русь...
	Отделано четко и строго.
	По чувству - цыганская грусть".
	"Сергей!
	Вы такой нехороший.
	Мне жалко,
	Обидно мне,
	Что пьяные ваши дебоши
	Известны по всей стране.
	Скажите:
	Что с вами случилось?"
	"Не знаю".
	"Кому же знать?"
	"Наверно, в осеннюю сырость
	Меня родила моя мать".
	"Шутник вы..."
	"Вы тоже, Анна".
	"Кого-нибудь любите?"
	"Нет".
	"Тогда еще более странно
	Губить себя с этих лет:
	Пред вами такая дорога..."
	Сгущалась, туманилась даль...
	Не знаю, зачем я трогал
	Перчатки ее и шаль.
	. . . . . . . . . . . . . . . .
	Луна хохотала, как клоун.
	И в сердце хоть прежнего нет,
	По-странному был я полон
	Наплывом шестнадцати лет.
	Расстались мы с ней на рассвете
	С загадкой движений и глаз...
	
	Есть что-то прекрасное в лете,
	А с летом прекрасное в нас.
	
	  *
	
	Мой мельник...
	Ох, этот мельник!
	С ума меня сводит он.
	Устроил волынку, бездельник,
	И бегает как почтальон.
	Сегодня опять с запиской,
	Как будто бы кто-то влюблен:
	"Придите.
	Вы самый близкий.
	С любовью
	    О г л о б л и н   П р о н".
	Иду.
	Прихожу в Криушу.
	Оглоблин стоит у ворот
	И спьяну в печенки и в душу
	Костит обнищалый народ.
	"Эй, вы!
	Тараканье отродье!
	Все к Снегиной!..
	Р-раз и квас!
	Даешь, мол, твои угодья
	Без всякого выкупа с нас!"
	И тут же, меня завидя,
	Снижая сварливую прыть,
	Сказал в неподдельной обиде:
	"Крестьян еще нужно варить".
	"Зачем ты позвал меня, Проша?"
	"Конечно, ни жать, ни косить.
	Сейчас я достану лошадь
	И к Снегиной... вместе...
	Просить..."
	И вот запрягли нам клячу.
	В оглоблях мосластая шкеть -
	Таких отдают с придачей,
	Чтоб только самим не иметь.
	Мы ехали мелким шагом,
	И путь нас смешил и злил:
	В подъемах по всем оврагам
	Телегу мы сами везли.
	
	Приехали.
	Дом с мезонином
	Немного присел на фасад.
	Волнующе пахнет жасмином
	Плетневый его палисад.
	Слезаем.
	Подходим к террасе
	И, пыль отряхая с плеч,
	О чьем-то последнем часе
	Из горницы слышим речь:
	"Рыдай - не рыдай, - не помога...
	Теперь он холодный труп...
	Там кто-то стучит у порога.
	Припудрись...
	Пойду отопру..."
	
	Дебелая грустная дама
	Откинула добрый засов.
	И Прон мой ей брякнул прямо
	Про землю,
	Без всяких слов.
	"Отдай!.. -
	Повторял он глухо. -
	Не ноги ж тебе целовать!"
	
	Как будто без мысли и слуха
	Она принимала слова.
	Потом в разговорную очередь
	Спросила меня
	Сквозь жуть:
	"А вы, вероятно, к дочери?
	Присядьте...
	Сейчас доложу..."
	
	Теперь я отчетливо помню
	Тех дней роковое кольцо.
	Но было совсем не легко мне
	Увидеть ее лицо.
	Я понял -
	Случилось горе,
	И молча хотел помочь.
	"Убили...  Убили Борю...
	Оставьте!
	Уйдите прочь!
	Вы - жалкий и низкий трусишка.
	Он умер...
	А вы вот здесь..."
	
	Нет, это уж было слишком.
	Не всякий рожден перенесть.
	Как язвы, стыдясь оплеухи,
	Я Прону ответил так:
	"Сегодня они не в духе...
	Поедем-ка, Прон, в кабак..."
	
		4
	
	Все лето провел я в охоте.
	Забыл ее имя и лик.
	Обиду мою
	На болоте
	Оплакал рыдальщик-кулик.
	
	Бедна наша родина кроткая
	В древесную цветень и сочь,
	И лето такое короткое,
	Как майская теплая ночь.
	Заря холодней и багровей.
	Туман припадает ниц.
	Уже в облетевшей дуброве
	Разносится звон синиц.
	Мой мельник вовсю улыбается,
	Какая-то веселость в нем.
	"Теперь мы, Сергуха, по зайцам
	За милую душу пальнем!"
	Я рад и охоте...
	Коль нечем
	Развеять тоску и сон.
	Сегодня ко мне под вечер,
	Как месяц, вкатился Прон.
	"Дружище!
	С великим счастьем!
	Настал ожидаемый час!
	Приветствую с новой властью!
	Теперь мы всех р-раз - и квас!
	Мы пашни берем и леса.
	В России теперь Советы
	И Ленин - старшой комиссар.
	Дружище!
	Вот это номер!
	Вот это почин так почин.
	Я с радости чуть не помер,
	А брат мой в штаны намочил.
	Едри ж твою в бабушку плюнуть!
	Гляди, голубарь, веселей!
	Я первый сейчас же коммуну
	Устрою в своем селе".
	
	У Прона был брат Лабутя,
	Мужик - что твой пятый туз:
	При всякой опасной минуте
	Хвальбишка и дьявольский трус.
	Таких вы, конечно, видали.
	Их рок болтовней наградил.
	Носил он две белых медали
	С японской войны на груди.
	И голосом хриплым и пьяным
	Тянул, заходя в кабак:
	"Прославленному под Ляояном
	Ссудите на четвертак..."
	Потом, насосавшись до дури,
	Взволнованно и горячо
	О сдавшемся Порт-Артуре
	Соседу слезил на плечо.
	"Голубчик! -
	Кричал он. -
	Петя!
	Мне больно...  Не думай, что пьян.
	Отвагу мою на свете
	Лишь знает один Ляоян".
	
	Такие всегда на примете.
	Живут, не мозоля рук.
	И вот он, конечно, в Совете,
	Медали запрятал в сундук.
	Но со тою же важной осанкой,
	Как некий седой ветеран,
	Хрипел под сивушной банкой
	Про Нерчинск и Турухан:
	"Да, братец!
	Мы горе видали,
	Но нас не запугивал страх..."
	. . . . . . . . . . . . . . . .
	Медали, медали, медали
	Звенели в его словах.
	Он Прону вытягивал нервы,
	И Прон материл не судом.
	Но все ж тот поехал первый
	Описывать снегинский дом.
	
	В захвате всегда есть скорость:
	- Даешь!  Разберем потом!
	Весь хутор забрали в волость
	С хозяйками и со скотом.
	
	А мельник...
	. . . . . . . . . . . . . . . .
	Мой старый мельник
	Хозяек привез к себе,
	Заставил меня, бездельник,
	В чужой ковыряться судьбе.
	И снова нахлынуло что-то...
	Тогда я вся ночь напролет
	Смотрел на скривленный заботой
	Красивый и чувственный рот.
	
	Я помню -
	Она говорила:
	"Простите...  Была не права...
	Я мужа безумно любила.
	Как вспомню... болит голова...
	Но вас
	Оскорбила случайно...
	Жестокость была мой суд...
	Была в том печальная тайна,
	Что страстью преступной зовут.
	Конечно,
	До этой осени
	Я знала б счастливую быль...
	Потом бы меня вы бросили,
	Как выпитую бутыль...
	Поэтому было не надо...
	Ни встреч... ни вобще продолжать...
	Тем более с старыми взглядами
	Могла я обидеть мать".
	
	Но я перевел на другое,
	Уставясь в ее глаза,
	И тело ее тугое
	Немного качнулось назад.
	"Скажите,
	Вам больно, Анна,
	За ваш хуторской разор?"
	Но как-то печально и странно
	Она опустила свой взор.
	. . . . . . . . . . . . . . . .
	"Смотрите...
	Уже светает.
	Заря как пожар на снегу...
	Мне что-то напоминает...
	Но что?..
	Я понять не могу...
	Ах!..  Да...
	Это было в детстве...
	Другой...  Не осенний рассвет...
	Мы с вами сидели вместе...
	Нам по шестнадцать лет..."
	
	Потом, оглядев меня нежно
	И лебедя выгнув рукой,
	Сказала как будто небрежно:
	"Ну, ладно...
	Пора на покой..."
	. . . . . . . . . . . . . . . .
	Под вечер они уехали.
	Куда?
	Я не знаю куда.
	В равнине, проложенной вехами,
	Дорогу найдешь без труда.
	
	Не помню тогдашних событий,
	Не знаю, что сделал Прон.
	Я быстро умчался в Питер
	Развеять тоску и сон.
	
		5
	
	Суровые, грозные годы!
	Но разве всего описать?
	Слыхали дворцовые своды
	Солдатскую крепкую "мать".
	
	Эх, удаль!
	Цветение в далях!
	Недаром чумазый сброд
	Играл по дворам на роялях
	Коровам тамбовский фокстрот.
	За хлеб, за овес, за картошку
	Мужик залучил граммофон, -
	Слюнявя козлиную ножку,
	Танго себе слушает он.
	Сжимая от прибыли руки,
	Ругаясь на всякий налог,
	Он мыслит до дури о штуке,
	Катающейся между ног.
	Шли годы
	Размашисто, пылко...
	Удел хлебороба гас.
	Немало попрело в бутылках
	"Керенок" и "ходей" у нас.
	Фефела!  Кормилец!  Касатик!
	Владелец землей и скотом,
	За пару измызганных "катек"
	Он даст себя выдрать кнутом.
	
	Ну, ладно.
	Довольно стонов!
	Не нужно насмешек и слов!
	Сегодня про участь Прона
	Мне мельник прислал письмо:
	"Сергуха!  За милую душу!
	Привет тебе, братец!  Привет!
	Ты что-то опять в Криушу
	Не кажешься целых шесть лет!
	Утешь!
	Соберись, на милость!
	Прижваривай по весне!
	У нас здесь такое случилось,
	Чего не расскажешь в письме.
	Теперь стал спокой в народе,
	И буря пришла в угомон.
	Узнай, что в двадцатом годе
	Расстрелян Оглоблин Прон.
	
	Расея...
	Дуровая зыкь она.
	Хошь верь, хошь не верь ушам -
	Однажды отряд Деникина
	Нагрянул на криушан.
	Вот тут и пошла потеха...
	С потехи такой - околеть.
	Со скрежетом и со смехом
	Гульнула казацкая плеть.
	Тогда вот и чикнули Проню,
	Лабутя ж в солому залез
	И вылез,
	Лишь только кони
	Казацкие скрылись в лес.
	Теперь он по пьяной морде
	Еще не устал голосить:
	"Мне нужно бы красный орден
	За храбрость мою носить".
	Совсем прокатились тучи...
	И хоть мы живем не в раю,
	Ты все ж приезжай, голубчик,
	Утешить судьбину мою..."
	
	  *
	
	И вот я опять в дороге.
	Ночная июньская хмарь.
	Бегут говорливые дроги
	Ни шатко ни валко, как встарь.
	Дорога довольно хорошая,
	Равнинная тихая звень.
	Луна золотою порошею
	Осыпала даль деревень.
	Мелькают часовни, колодцы,
	Околицы и плетни.
	И сердце по-старому бьется,
	Как билось в далекие дни.
	
	Я снова на мельнице...
	Ельник
	Усыпан свечьми светляков.
	По-старому старый мельник
	Не может связать двух слов:
	"Голубчик!  Вот радость!  Сергуха!
	Озяб, чай?  Поди, продрог?
	Да ставь ты скорее, старуха,
	На стол самовар и пирог.
	Сергунь!  Золотой!  Послушай!
	. . . . . . . . . . . . . . . .
	И ты уж старик по годам...
	Сейчас я за милую душу
	Подарок тебе передам".
	"Подарок?"
	"Нет...
	Просто письмишко.
	Да ты не спеши, голубок!
	Почти что два месяца с лишком
	Я с почты его приволок".
	
	Вскрываю... читаю...  Конечно!
	Откуда же больше и ждать!
	И почерк такой беспечный,
	И лондонская печать.
	
	"Вы живы?..  Я очень рада...
	Я тоже, как вы, жива.
	Так часто мне снится ограда,
	Калитка и ваши слова.
	Теперь я от вас далеко...
	В России теперь апрель.
	И синею заволокой
	Покрыта береза и ель.
	Сейчас вот, когда бумаге
	Вверяю я грусть моих слов,
	Вы с мельником, может, на тяге
	Подслушиваете тетеревов.
	Я часто хожу на пристань
	И, то ли на радость, то ль в страх,
	Гляжу средь судов все пристальней
	На красный советский флаг.
	Теперь там достигли силы.
	Дорога моя ясна...
	Но вы мне по-прежнему милы,
	Как родина и как весна".
	. . . . . . . . . . . . . . . .
	
	Письмо как письмо.
	Беспричинно.
	Я в жисть бы таких не писал.
	
	По-прежнему с шубой овчинной
	Иду я на свой сеновал.
	Иду я разросшимся садом,
	Лицо задевает сирень.
	Так мил моим вспыхнувшим взглядам
	Погорбившийся плетень.
	Когда-то у той вон калитки
	Мне было шестнадцать лет.
	И девушка в белой накидке
	Сказала мне ласково:  "Нет!"
	
	Далекие милые были!..
	Тот образ во мне не угас.
	
	Мы все в эти годы любили,
	Но, значит,
	Любили и нас.
	
	Январь 1925
	Батум